Спутники - Страница 9

Подъесаул покачал увесистым кулаком.

— И шашкой владеть умею, И стреляю недурно. Так что сходило до поры, до времени…

Он помолчал. Затянулся и, выпустив клуб дыма, задумчиво посмотрел, как он таял в полусвете вагона. Сел.

— Да… Ну, вот… читал-читал, дочитался: зовет командир. — «Вы, что же это? Забыли, какой мундир носите»!.. И пошел. О долге присяги, о чести мундира и прочее… Вы, вероятно, о нем, о нашем командире, даже читали в газетах: попал под суд. За пустяки, в сущности: тысчонок двадцать не провел по отчетности… Так вот он — о чести мундира. Слушал я, слушал, не удержался, возразил: честь мундира, г. полковник, замарана не мною… — «Молчать!.. эт-то что такое»?! Ну, рапорт у меня был уже наготове: извольте!..

— Ну-с, отчислили. Стал я «вольным», что называется, отдал дань времени. По митингам, правда, не ходил, но приветствовал, сочувствовал и тому подобное. За конституцию было выпито достаточно.

— А потом наступило отрезвление… Надо сказать, что ни благоприобретенного, ни наследственного у меня, кроме разве вот этих усов, — ничего. Стал соваться туда-сюда, по страховым обществам там разным. Прочитал брошюру о кирпиче, — на счет кирпичного завода строил планы. В церковный хор поступал. Даже горшки лепить подумывал: что ж, мол, честный труд… Попробовал агентом по страхованию жизни поездить — без жалованья, из процентов. Проездил лишь собственных полсотни рублей и в результате изловил одного только пациента — самого себя. Недоумеваю и сам теперь: за каким чертом, для кого себя-то застраховал?

Вижу: не мое это дело — агентура, кирпичи, горшки. Думаю-подумаю: положение, черт возьми, бамбуковое! Конституция, ответственное министерство — вещь, конечно, возвышенная, но желудок — деспот… Начинаю тосковать. Сострадательные люди дают совет: подайте прошение о зачислении в полк, — чего вы! в армии — некомплект, с радостью возьмут.

Походил, походил, внял совету, написал просьбу. Жду. Ответа нет. Стал волноваться: почему? Некомплект — вне всяких сомнений, а не зачисляют… Толкнулся, куда следует. — Почему? — говорю. — «А вот то-то и то-то: за конституцию пили?» — Пил. Тогда все пили. — Надобности нет, все, — вам не следовало…

Выходит, что неблагонадежен. Что тут делать? Хоть волком вой! Были у меня книжки о Новой Зеландии, Царь-Голод, — к черту их! Зарыл в землю. Газетки, юмористику, тетрадь со стишками сжег немедленно. Уничтожил всякие следы неблагонадежности, в церковь стал ходить. Обратился за протекцией к таким, знаете, людям, от которых, что называется, не розами пахло…

Подъесаул в волнении остановился. Достал опять портсигар, предложил папиросу Шишкареву, взял сам. Шишкарев не курил, но папиросу тоже взял, — закурили.

Язвили, знаете, мораль какую читали, — продолжал подъесаул с горьким изумлением: — «Как же это вы, молодой человек»?.. Молодой человек! Не подъесаул, а молодой человек! А молодому человеку уже тридцать с полтиной, подъесаул — слава Богу… — «Как же это вы? Даже оратором, кажется, выступали? — Никак нет. — „Но сочувствовать сочувствовали? За конституцию пили?“ — Что делать! — говорю в свое оправдание: — по увлекающемуся характеру… — „Характер-то характером, но и недомыслие, вероятно“?..

Так, ей Богу, развернулся бы да смазал! Но… нужда проклятая, роковая безвыходность… Пришлось глотать молча: авось, мол… Пусть потешатся, черт их бери, лишь бы… Ну, все-таки, надо отдать им справедливость: оправдали надежды, помогли. В полк был зачислен.

— Рад был, скажу откровенно, до телячьего восторга! Думаю: теперь-то уж конец мытарствам, буду умней. Руками, ногами, зубами буду держаться…

— Стараюсь, знаете ли, всячески, — полк новый, о прошлом, думаю, не знают. Тем не менее командир смотрит на меня бирюком. Товарищи тоже как-то двусмысленно держатся. Человечка два из зеленой мелкоты — ничего себе, но компания не подходящая. Остальные — политики и дипломаты какие-то…

— А я, знаете, по природе — человек общительный. Люблю товарищество, рюмашки три-четыре раздавить в компании да закусить этаким грибком молоденьким, выслушать анекдотец свежего засолу… А тут вижу: не то… И, конечно, тяжело мне от этого, расстраиваюсь нервами. Стараюсь и так, и этак, — ничего не выходит. Дело — бамбук! Стал подумывать об университете. Черт с вами, думаю, не хотите признавать — не надо! Обойдусь…

— Купил латинскую грамматику, учебники разные, сел зубрить. Соберу, думаю, малую толику деньжат, уйду. А вы, мол, погрязайте тут в своем бессмысленном невежестве!.. Но подготовка в тридцать шесть лет — дело грубое, как оказывается. Не тем голова занята, чтобы зубрить: agricola — соловей, в лесу нет статуй и колонн… Нейдет ни латынь, ни алгебра. Бросил. Впал в отчаяние, чуть не о монашеском клобуке стал помышлять…

Подъесаул Чекомасов рассыпался вдруг дробным, веселым смехом. Покрутил головой: видно, в воспоминаниях о лучших днях прошлого были и забавные страницы.

Вагон вздрогнул, качнул вправо. Поезд оборвал свой ровный, деловитый шум и судорожно зарычал, пошел тише. Замелькали огни большой станции, потянулась длинная платформа с носильщиками, темные кучки спящих людей, большие, освещенные окна вокзала.

— Станция? — радостным голосом воскликнул подъесаул — да… Тула, должно быть… Великолепно!..

Он встал и приятельски взял Шишкарева за руки повыше локтей: — Голубчик, не сходить ли нам пропустить по единой? а? для знакомства?..

Голос подъесаула звучал дружески нежными нотами.

— Я, ведь, абстинент, — сказал Шишкарев не без колебания.

— То есть?.. — Подъесаул, недоумевая, слегка запнулся: — Это что же, секта какая-нибудь?